Я вошел. Вестибюль, в котором обычно сидели в пластмассовых креслах восемь-девять ожидающих джентльменов, выглядел странно пустынным. Уборщица в синем халате пылесосила ковер машинной работы. Девочка за справочным столом читала журнал и слушала радио. Не более и не менее, как “? и Мистерианс”. Плачь, плачь, плачь, детка, 96 слез.

— Пит Рили к Кэрол Гербер, — сказал я. — Вы ее не вызовете? Она подняла голову, отложила журнал и одарила меня ласковым, сочувственным взглядом. Это был взгляд врача, который должен сказать вам: “Э.., сожалею.., опухоль неоперабельна. Не повезло, дружище. Налаживайте-ка отношения с Иисусом”.

— Кэрол сказала, что ей надо уехать раньше. Она поехала в Дерри на скоростном “Черном медведе”. Но она предупредила меня, что вы придете, и попросила передать вам вот это.

Она протянула мне конверт с моей фамилией, написанной поперек. Я поблагодарил ее и вышел из Франклина с конвертом в руке. Я прошел по дорожке и несколько секунд постоял у моей машины, глядя на Холиоук, легендарный Дворец Прерий и приют похабного человечка-сосиски. Ниже ветер гнал по Этапу Беннета шуршащие волны сухих листьев. Они утратили яркость красок; осталась бурость ноября. Канун Дня Благодарения, врата зимы в Новой Англии. Мир слагался из ветра и холодного солнечного света. Я опять заплакал. И понял это по теплу на моих щеках.

Я забрался в машину, в которой накануне вечером потерял свою девственность, и вскрыл конверт. Внутри был один листок. Краткость — сестра остроумия, сказал Шекспир. Если так, то письмо Кэрол было остроумно до чертиков.

Милый Пит,

Пусть нашим прощанием останется вчерашний вечер — что мы могли бы к нему добавить? Может я напишу тебе в университет, может, не напишу: сейчас я настолько запуталась, что попросту ничего не знаю. Э-эй, я еще могу передумать и вернуться!) Но, пожалуйста, позволь мне первой написать тебе, ладно? Ты сказал, что любишь меня. Если да, так позволь мне первой написать тебе. А я напишу, обещаю.

Кэрол

P.S. "Вчерашний вечер был самым чудесным, что когда-либо случалось в моей жизни. Если бывает лучше, не понимаю, как люди способны остаться жить.

P.P.S. Сумей прекратить эту глупую Карточную игру.

Она написала, что это было самым чудесным в ее жизни, но она не добавила “люблю”. И только подпись. И все-таки… “сели бывает лучше, не понимаю, как люди способны остаться жить”. Я понимал, о чем она. Перегнулся и потрогал сиденье там, где она лежала. Где мы лежали вместе.

"Включи радио, Пит. Я люблю старые песни”. Я посмотрел на часы. К общежитию я подъехал загодя (быть может, сыграло роль подсознательное предчувствие), и только-только пошел четвертый час. Я вполне успел бы на автовокзал до того, как она уехала бы в Коннектикут.., но я не собирался этого делать. Она была права: мы ослепительно попрощались в моем старом “универсале”, и все сверх того было бы шагом вниз. В лучшем случае мы бы просто повторили уже сказанное, в худшем — вымарали бы прошлый вечер в грязи, заспорив. “Нам нужна информация”…

Да. И мы ее получили. Бог свидетель, еще как получили! Я сложил ее письмо, сунул его в задний карман джинсов и поехал домой в Гейтс-Фоллс. Сначала мне все время туманило глаза, и я то и дело их вытирал. Потом включил радио, и музыка принесла облегчение. Музыка всегда помогает. Сейчас мне за пятьдесят, а музыка все еще помогает. Сказочное безотказное средство.

Глава 27

Я вернулся в Гейтс около пяти тридцати, притормозил, когда проезжал мимо “Фонтана”, но не остановился. Теперь мне хотелось поскорее добраться до дома — куда больше, чем кружки шипучки и обмена новостями с Фрэнком Пармело. Мама встретила меня заявлением, что я слишком исхудал, а волосы у меня слишком длинные и что я “сторонился бритвы”. Потом она села в свое кресло-качалку и всплакнула в честь возвращения блудного сына. Отец чмокнул меня в щеку, обнял одной рукой, а потом прошаркал к холодильнику налить стакан маминого красного чая. Его голова высовывалась из высокого ворота старого коричневого свитера, словно голова любопытной черепахи.

Мы — то есть мама и я — думали, что он сохранил двадцать процентов зрения или даже больше. Точно мы не знали, потому что он очень редко что-нибудь говорил. Результат несчастного случая в упаковочной, жуткого падения с высоты второго этажа. Левую сторону его лица и шеи испещряли шрамы; над виском была вмятина, где волосы больше не росли. Падение затемнило его зрение и воздействовало на психику. Но он не был “полным идьстом” — как выразился один говнюк в парикмахерской Гендрона, не был он и немым, как думали некоторые люди. Девятнадцать дней он пролежал в коме. А когда очнулся, почти перестал говорить, и у него в голове часто возникала путаница, но временами он был тут весь целиком, в полном наличии и сохранности. И когда я вошел, он был тут вполне достаточно, чтобы поцеловать меня и крепко обхватить одной рукой — его манера обнимать с тех пор, как я себя помнил. Я очень любил моего старика.., а после семестра за карточным столом с Ронни Мсилфантом я понял, что умение болтать языком — талант, сильно переоцениваемый.

Некоторое время я сидел с ними, рассказывал им кое-какие университетские истории (но не про охоту на Стерву), а потом вышел на воздух. Я сгребал опавшие листья в наступающих сумерках, ощущал холодный воздух на моих щеках как благословение, махал проходившим мимо соседям, а за ужином съел три гамбургера, приготовленных мамой. Потом она сказала мне, что пойдет в церковь, где дамы-благотворительницы готовят праздничное угощение для лежачих больных. Она полагала, что мне вряд ли захочется провести вечер в обществе старых куриц, но если я соскучился по кудахтанью, то мне будут рады. Я поблагодарил ее, но сказал, что, пожалуй, лучше позвоню Эннмари.

— Почему это меня не удивляет? — сказала она и ушла. Я услышал шум отъезжающей машины и без особой радости принудил себя подойти к телефону и позвонить Эннмари Сьюси. Через час она приехала в отцовском “пикапе” — улыбка, падающие на плечи волосы, пылающие помадой губы. Улыбка скоро исчезла, как вы, возможно, сами сообразили, и через пятнадцать минут после того, как Эннмари вошла в дом, она ушла из него и из моей жизни. Покедова, беби, пиши. Примерно в один месяц с “Вудстоком” <Фестиваль рок-музыки, состоявшийся 15 — 17 августа 1969 года и вылившийся в протест против войны во Вьетнаме.> она вышла замуж за страхового агента из Льюистона и стала Эннмари Джалберт. У них трое детей, и они все еще состоят в браке. Пожалуй, неплохо, ведь так? А если и нет, то вы все-таки должны признать, что это чертовски по-американски.

Я стоял у окна над мойкой и смотрел, как габаритные фонари “пикапа” мистера Сьюси удаляются по улице. Мне было стыдно за себя — черт, как расширились ее глаза. Как улыбка сползла с губ и они задрожали! — но, кроме того, я чувствовал себя говенно счастливым, омерзительно ликующим. Мне было так легко, что я готов был протанцевать вверх по стене и по потолку, наподобие Фреда Астера.

Позади меня послышались шаркающие шаги. Я обернулся и увидел отца — он шел своей черепашьей походкой, волоча по линолеуму ноги в шлепанцах. Он шел, выставив перед собой одну руку. Кожа на ней начала походить на большую, почти сваливающуюся перчатку.

— Я, кажется, слышал сейчас, как юная барышня назвала юного джентльмена занюханным мудаком? — спросил он мягким голосом, будто для препровождения времени.

— Ну-у.., да. — Я переступил с ноги на ногу. — Может, и слышал.

Он открыл холодильник, пошарил и достал кувшин с красным чаем. Он пил его без сахара. Я как-то тоже выпил этот чай в чистом виде и могу сказать вам, что у него почти нет вкуса. Согласно моей теории, отец всегда доставал красный чай, потому что он был в холодильнике самым ярким, и отец всегда знал, что именно он достает.

— Дочка Сьюси, верно?

— Да, пап, Эннмари.

— У всех Сьюси скверный норов. Пит. Она и дверью хлопнула, верно?