— Я сказала, что не хочу их, что нам они не нужны, пусть оставят свои деньги себе. Я сказала… Я им объяснила…

— Хорошо, мам, — сказал он. — Это хорошо. Отпусти меня.

— Где ты был? С тобой ничего не случилось? Хочешь поесть? Он ответил на ее вопросы в обратном порядке:

— Хочу, ага, но со мной ничего не случилось. Я ездил в Бриджпорт. Вот за этим.

Он сунул руки в карманы штанов и вытащил остатки “Велофонда”. Его долларовые бумажки и мелочь были перемешаны со смятыми десяти-, двадцати— и пятидолларовыми купюрами. Его мать уставилась на деньги, которые сыпались на столик у дивана, и ее здоровый глаз становился все шире и шире, так что Бобби испугался, как бы он не вывалился вовсе. Другой глаз продолжал косить вниз из грозовой тучи сине-черной опухоли. Она походила на старого пирата, видавшего виды, смакующего зрелище только что выкопанного сокровища — образ, без которого Бобби вполне мог бы обойтись.., и который продолжал преследовать его в течение пятнадцати лет, отделивших эту ночь от ее смерти. Тем не менее что-то новое и не слишком приятное в нем радовалось тому, как она выглядела в эту минуту — старой, безобразной и смешной, не просто алчной, но и глупой. “Это моя мама, — думал он голосом Джимми Дюранте. — Это моя мама. Мы оба его предали, но мне заплатили лучше, чем тебе, мам, а? Ага! Моя взяла!"

— Бобби, — прошептала она дрожащим голосом. Смахивала она на пирата, а голос у нее был словно у победительницы шоу Билла Каллена “Верная цена”. — Ах, Бобби, столько денег! Откуда они?

— Ставка Теда, — сказал Бобби. — Это его выигрыш.

— Но Тед.., он же…

— Ему они теперь не понадобятся.

Лиз вздрогнула, словно какой-то из ее синяков сильно задергался. Потом она принялась сгребать деньги в кучу, одновременно сортируя их.

— Я куплю тебе этот велосипед, — сказала она. Ее пальцы двигались с быстротой опытного тасовальщика трех карт. “Никто ни разу не побил эту тасовку, — подумал Бобби. — Никто ни единого раза не побил этой тасовки”.

— Прямо с утра. Как только “Вестер авто” откроется, мы…

— Мне велосипед не нужен, — сказал он. — Не за эти деньги. Не от тебя.

Она замерла, сжав пачки денег, и он увидел, как мгновенно расцвела ее ярость — что-то багровое и электрическое.

— И спасибо от тебя не дождаться, а? Дура я, что думала… Черт бы тебя побрал — ну вылитый папаша! — Она снова отвела руку, растопырив пальцы. Разница была в том, что на этот раз он знал, чего ждать.

— Откуда ты знаешь? — спросил Бобби. — Ты столько про него врала, что правды уже не помнишь.

Так оно и было. Он заглянул в нее, и Рэндола Гарфилда там не было — только коробка с его именем на ней.., именем и выцветшим лицом, которое практически могло принадлежать, кому угодно. В эту коробку она складывала все, что причиняло ей боль. Она ничего не помнила о том, как ему нравилась песня Джо Сгэффорда, не помнила (если вообще когда-нибудь знала), что Рэвди Гарфилд был настоящий миляга, готовый снять для тебя свою последнюю рубашку. Для такого в ее коробке места не было. Бобби решил, что, наверное, просто жуть — нуждаться в такой коробке.

— Он пьяных не угощал, — сказал он. — Ты про это знала?

— О чем ты болтаешь?

— Ты не заставишь меня его возненавидеть.., и больше не сможешь делать его из меня. — Он сжал правую руку в кулак и прижал кулак к виску. — Я не буду его призраком. Ври себе сколько хочешь о счетах, по которым он не платил, про аннулированный страховой полис и обо всех неполных сметах, на которые он клевал, — только мне об этом не говори. Хватит!

— Не смей поднимать на меня руку, Бобби-бой! И думать не смей!

В ответ он поднял левую руку, тоже сжатую в кулак.

— Ну, давай. Ты хочешь меня ударить? Я ударю тебя в ответ. Получишь сверх уже полученного. Только на этот раз за дело. Ну, давай же!

Она замялась. Он чувствовал, как ее ярость угасает с той же быстротой, с какой вспыхнула, и сменяется страшной чернотой. В черноте этой он различил страх. Страх перед сыном. Перед болью, которую он мог ей причинить. Не сегодня, нет.., и не этими грязными кулачками маленького мальчика. Но маленькие мальчики вырастают в больших.

А так ли уж он лучше ее, что может смотреть на нее сверху вниз и давать ей отлуп? Да чем он лучше? В мозгу невыразимый журчащий голос спрашивал, хочет ли он вернуться домой, даже если это означает, что Тед останется без него. “Да”, — сказал Бобби. “Теперь ты понимаешь ее немножко лучше?” — спросил тогда Кэм, и Бобби сказал: “Да”.

А когда она узнала его шаги на крыльце, в первую минуту в ней не было ничего, кроме любви и радости. Они были настоящие.

Бобби разжал кулаки. Потянулся и взял ее за руку, все еще занесенную для удара.., хотя теперь и без уверенности. Рука сначала сопротивлялась, но Бобби быстро расслабил ее напряжение. Поцеловал ее. Посмотрел на изуродованное лицо матери и снова поцеловал ее руку. Он так хорошо ее знал и не желал этого. Он жаждал, чтобы окно в его мозгу закрылось, жаждал той непрозрачности, которая делает любовь не просто возможной, но необходимой. Чем меньше знаешь, тем больше веришь.

— Я просто не хочу велосипеда, — сказал он. — Только велосипеда. Договорились?

— А чего же ты хочешь? — Голос у нее был неуверенным, унылым. — Чего ты хочешь от меня. Бобби?

— Оладий, — сказал он. — Много-много. Умираю с голода. Она напекла оладий вволю для них обоих, и они позавтракали в полночь, сидя за кухонным столом друг напротив друга. Он настоял на том, чтобы помочь ей вымыть посуду, хотя был уже почти час ночи. Почему бы и нет, сказал он. Ведь завтра ему не идти в школу, и он сможет спать, сколько захочет.

Пока она спускала воду из мойки, а Бобби убирал ножи и вилки, на Колония-стрит снова залаял Баузер — руф-руф-руф во тьму нового дня. Глаза Бобби встретились с глазами матери, они засмеялись, и на секунду знание стало благом.

Он лег в кровать по-привычному — на спине, раскинув пятки по углам матраса, но теперь это было как-то не так. Он же совсем беззащитен, и если чему-то вздумается поохотиться на мальчика, ему достаточно выскочить из шкафа и распороть когтем повернутый кверху живот. Бобби перекатился на бок и подумал: где теперь Тед? Он пошарил в пространстве, нащупывая то, что могло оказаться Тедом, но нигде ничего не было. Как раньше на Хулигансетт-стрит. Бобби был бы рад заплакать из-за Теда, но не мог. Пока еще не мог.

Снаружи, пронесясь сквозь мрак, будто сон, донесся звон курантов на площади — одно-единственное “б-о-м!”. Бобби посмотрел на светящиеся стрелки “Биг-Бена” у себя на столе и увидел, что они показывают час. Хорошо!

— Их тут больше нет, — сказал Бобби. — Низких людей здесь больше нет.

Но спал он на боку, подтянув колени к груди. Ночи, когда он вольно распластывался на спине, кончились навсегда.

11. ВОЛКИ И ЛЬВЫ. БОББИ ПОДАЕТ. ПОЛИЦЕЙСКИЙ РЕЙМЕР. БОББИ И КЭРОЛ. ПЛОХИЕ ВРЕМЕНА. КОНВЕРТ

Салл-Джон вернулся из лагеря с загаром, десятью тысячами подживающих комариных укусов и миллионом рассказов наготове.., только Бобби почти не услышал их. Это было лето, когда прежняя старая легкая дружба между Бобби, Саллом и Кэрол сошла на нет. Иногда они ходили втроем в Стерлинг-Хаус, но, дойдя, расходились, чтобы заняться каждый своим. Кэрол и ее подружки записались на занятия декоративными ремеслами, и софтболом, и бадминтоном, а Бобби и Салл — в Юные Следопыты, кроме, конечно, бейсбола.

Салл, чей бейсбольный талант заметно окреп, был переведен из Волков в Львы. И когда все ребята, уезжая купаться и упражняться в чтении следов, рассаживались в кузове потрепанного грузовика Стерлинг-Хауса, держа бумажные пакеты с плавками и бутербродами, Эс-Джей все чаще и чаще садился рядом с Ронни Олмквистом и Дьюком Уэнделлом — ребятами, с которыми он сдружился в лагере. Они рассказывали одни и те же истории про то, как травили шкоты и как отправляли малышню собирать для них чинарики, пока у Бобби не начали вянуть уши. Можно было подумать, что Салл провел в лагере пятьдесят лет.